СВИТОК ЛОРЫ

ДНЕВНИКОВЫЕ СТРОЧКИ ИЗ ДЕТСТВА ЛОРЫ ПЕЩЕРА ОТКРЫТИЕ НАХОДКИ ЛОТОС: ПУТЬ К ИСТОКАМ ЭЛЛАМПСИС. АННА ИВИНСКАЯ Гостевая книга
В СРЕДНЕВЕКОВОМ ПАЛИСАДНИКЕ Глава из части ПАТМОС

*****

Часть: ПАТМОС

БЛИЗОСТЬ: БЛИЖЕ НЕ БУДЕТ

Так они и сократили все расстояние между… Сердцами и сердцевинами, спинами, душами и глазами, перерывчатыми соприкасаниями. Они сократили все длинноты в одно дыхание между ними, во всем и повсюду.

Обвивая ладонями тающий свой лик, она таяла и сама. Лора едва удерживалась у тверди, упираясь остренькими коленками в мягкую землю. Ее коленные чашечки мягко взбили вокруг себя нежно блаженную молодую траву в зеленовато-прозрачную пену, столь же юную, как само создние, полупрозрачное до одних очертаний над нею.

- Отчего же, все так тревожно?, - сама не понимая о чем, спросила Лора.

- Ну, тише, милый сурок, тише, такое бывает, - шепнул Илларион, приближая ее к реальному миру. Он полупривстал с травы, опуская крыловидные, как у голубей ладони на ее все еще напряженные и призрачные во вздрагивании нежные плечики.
И зашептал, словно заговор, сказку малютке, как колыбельную, и на всяческие трепетные распевы:

– Тихонько, не каждый день ступаешь травой эдема, падая под кудри распушенного над головами дикого буйностью и завитками кистей средневекового сада. Среди изгибов веток цветущей сакуры и абрикоса, вишни, в сладковато - пряных всхлипах райского винограда. Не каждый - запутываешься в сакуровых соцветьях, теряешь рассудок, и отталкиваешь землю собственными ногами.

И приложив ее лоб к своему подбородку, Илларион промурлыкал:
- У-ух, Лауренок!
- Илларион, но так меня называл единственно только мой отец, и только в реннейшем детстве! И еще называл зеленоглазой Кассандрой! Я вспомнила! Именно. Но Касандра не говорила о прошлом! - вскричал его Лауренок.
-А только о будущем. Она прорицала. Видишь, как все просто. Вместе мы все сможем, и все разгадать, и одолеть, поверь. - Все утешал он ее, как укачивал тихостью голоса, мягкостью лепета, сонным шепотом в лиственных шорохах. Ему было невдомек совсем, что тревога ее все возрастала, а не истаивала.

Но никакие укачивающие мотивы колыбельные такты, заговаривающие испуг, были не властны над нею. Никакая логика была не в силах умерить поток ее смуты, полоснувшей надрывно по сердцу. Ни в чьей власти то источение жизни, захлестнувшее все ее существо. Как и все пространство вокруг нее, вокруг колючих подрагивающих ее плечиков.

И она словно как, заговариваясь до невнятности, как обо всем и без разбору, не вычленяя особого смысла, залопотала. И лопотала, младенческим лепетом, светясь наивно, тревожно, светло :

- Это, как в детстве моем, вся главная жизнь, и с беседами с отцом до полуночи. Эта моя страна, она, так разима. Так зрима, и до теперь. Реальнее, разимее не бывает. Одна страна человечности, и которой нет меры, сверх всякой меры. Но так сокровенна, что ступи и глотни ее воздуха на грамм больше , все - наповал, насмерть. Словно эта моя страна на границе, с тою, с другой, это как... Знаешь, Илларион, с моею страною граничит – Бог.- Вдруг осознанно и отчетливо твердо , выговорила она.

- Ты понимаешь меня? Ну, как - с нею вплотную, впритык, примыкает – и сразу - весь Бог. Где все - как небесный свет - и жалует, и убивает одновременно, где за чаяниями - разительные потери. Ну, пойми, это вот так уязвимо, как вот здесь и сейчас, с тобою. Оттого тревожно. Веришь?- переспросила Лора, но вне каких то сомнений. А потому незадумываясь продлила:

- Так и всплывают – две мои истины, одной моей жизни, две единственные правды. Счастлив, кто имеет пусть только одну такую. А тут – целых две! Спасибо тебе, мой ангел, по имени Илларион.

- Радость моя, это должны быть мои слова, моя реплика. А ты, как всегда - и не упредив заранее, выкрала ее. Вынула из моих уст. И в свои вложила. – Отчитал ее строго Илларион, видимо, тем, запрещая грустить о потерях, обо всем неизбежном. Как о непременном - о предопределенном им.
О том, как и когда, чем острее счастье, тем тесней, неотвратимее подступают потери. Они почти осязаемы, и так ясны, что можно тут же их угадать в лицо, не дотрагиваясь. Все различить по только наметившейся морщинке. И откровенно до наготы – все сразу понять.
Он запрещал ей своей строгостью пресекал сам помысел о таком пред - осязании, о всяческом настоящем скором. Лора и себе попыталась:

- А ты все шутишь, тебе только бы по – обезьянничать. Ты на приработке состоишь, на службе чужим шутом. – Попыталась она отшутиться. Как - откреститься ото всех своих пред - пониманий в эту секунду:
- А шутовской «прикид» припрятал в райских кущах. Здесь в наших с тобой – в которых переплетенных вишенных с абрикосовыми ветвях? В которых сакуровых корнях, и под которой из лоз?- Всхлипнула она вдруг полуигриво.
Лора болтала уже без умолку, в страхе стихнуть на выдохе, и захлебнуться своим испугом. И окаменеть вослед сразу от ужаса. От теперь настигавшей ее мысли, и овладевавшей ею, о том, что там ее ждет уж точно!... Но в голос выплеснула только полое – и пустое – некоей мысли:
– А поведай мне и сейчас, в которой из моих виноградных лоз, под ветками и завитками ты свои шутовские и шахматные и джокеровские наряды развесил, дабы они не смялась на завтра, на позже, на после...

- Лауренок, ты улыбнулся! Ты обернулся павлином? – И чмокнул сначала в лобик, а вслед - в височек, в высочный провал – и ниже, в ложбинку шеи: - Ее не верно наименовали, поверь. Она не «босфорова» выемка! Она – Ложбинка Лоры. Запомни это, навек… она моя и только…… - шептал он уж совсем задыхаясь, выхватывая влагою губ воздух из выемки.
Он пил из ямочки, так словно пил жизнь. Мысленно давал новые именования другим ложбинкам, встретившимся на пути его губам. И переиначивал наименования. Он не помнил уже никаких имен, падал собою всем в провалы выемок всех и сразу. В те очаровательнейшие в мире - две со спины у шеи, и снова у плечиков. В ту особую остроту углублений, едва голубоватых в своей прозрачности и по птичьи строгих предплечий. Как у оснований как бывших некогда на том месте крыл. И ниже у оснований лопаток. И глубже, ложбинками ниже, где между ее размахами крыловидными ребер спины, в западине у лопаток - настолько острыми, словно они наколоть готовы. Но они не убивал , щадили, размеренно замирая в обрыве дыхания Лоры.
Он продолжал жадно накалываться на выступы, на позвонковые пики и на солоноватые углубления, как будто они могли утолить жажду, и не поранить. От них глотал глотками, он продолжал пить от них саму жизнь, как если бы это было замыслом жизни и мироздания, и прервись он – весь мир вмиг рухнет.
– Словно морское дно! – Пырснул он и зашелся нежным хохотом. А там, он все крепче сминал и ранил ее переставшие быть крылья, ибо они растаяли, в нем развоплотились навеки.

И в высвободившемся дыханьи своем, как будто оно теперь разлитое было, но не только в нем, а во всю ширь земную, как надо всем миром, он обмирал. Где у волнистого позвонка, как добиваясь его мякоти и костной сути, как настигая некую тайну, теперь змеевидно извивистую вдоль середины спины, которая без жалости к нему резала его по сердцевине, и ее полоскала, он будто гибнул. Над тоненькими и во всю длину, перебегающими выступами позвонка, который легонько покусывал.

«Кусачий! Щекотно!» - казалось, в голос проурчала Лора, растворяясь в западе солнца между витых виноградных кольцами веток, спадающих завитками на лилово устланный заревой покров.

Наступил час первых зарниц и зарева, рваного по краям на стыках между землей и небом. И в этом полыхающем таинстве, могли сотворятся иные миры, и их сокровенные тайны, и сакрально иные просторы вторгаться в земной час.
И все совершалось. Зарницы в полотнах из переливов и всех оттенков земных перламутров играли с воображением, в строгой тайне, преображаясь в совсем не земные виды с окрестностями и окоемами небесной, видимо Иордани, то вдруг просыпаясь огневидными огромными во всю небесную ширь многоочитыми шестикрылатыми. А то вдруг играли грифонами, орлами и львами, тихими чистыми от небес животными, и даже с единорогом, просиявшим на лунной дорожке. «Славненько. Такое – только и может один Патмос», подумалось Лоре.

И после сразу и напрямик, у настигнутой ею влаги губ, она в голос выдохнула. Дыханием полногрудым. Таким, как если бы наново вдыхала жизнь в Иллариона:
- «С двумя порою средоточьями, сердцами, о, не блаженство ли, рождаться львами на оболочке бытия, с двумя телами, головами…»
Она не осознавала, что сорвалось в ее голосе. Или откуда вспыхнуло в памяти, ворвалось в ее речь, или просто извне, родом из воздуха и пространства.

Илларион вздрогнув, привстал. Удерживая руками за плечики Лору, он легко усадил ее перед собой. И сразу застыл. И ничего уже не говорил. Просто в густой луни ночи, глядел как зачарованный, своим одним во всю ширь земную взглядом огромных очей отлива индиго. А в них сквозило его изумление, пронзительно, словно с опаской.
Что говорить, изумлялся Илларион даже тому, что кожа привставшей, и теперь полупрозрачной Лоры, словно вылита из лунного света. Отлив, и острота ее очертаний лишь утверждали его в мысли, что мир покинул реальность. Когда он угадал во вновь увиденном, насколько отчетливо полусвет переиначивает живой и дышащий воздухом прозрачного аметиста лик и образ , саму поступь Лоры, в едва зримое и сплошное ее одухотворение. Под ложечкой резануло и защемило как-то особо остро, когда она опустилась в земном своем очертании, совсем напротив него на корточках. Когда, упираясь руками о собственные колени, глядя прямо ему в глаза, глубоко вглубь их, и не мигая, выдохнула:

- «А если просыпался лев двуглавый… и верно этим измереньем Некто правил… А если в шестикрылости животного с лицом тельца огнь просыпанья пробегал…»
Лора точно не знала, откуда всплывают у нее в голове эти строки, и о чем она собственно, говорит. А ей и незачем было, ее это даже не взволновало. Впервые ее странное «дежавю» ее не встревожило. А вместо того и в ответ – кадром из фильма пыхнуло в памяти нечто, вроде : «завтра об этом подумаю».
Правда, от этого, ее «дежавю» не пресекло свое стремительное течение, и после ворого выдоха Лора вновь услышала свой шепот: « А если лица ангелов угадывались под крылами, то значило одно – в прохладах за семью верстами»…

Не уступив, ночному часу и минут сорока, вечернее зарево перекочевало на противоположную восточную сторону и переродилось. Час ежевечерний лихо перемахнул в ежеутренний час.

У Лоры чуть выше солнечного сплетения вновь нечто проснулось и заерзало, словно как ожило, такое ласковое, как лисенок, здесь у нее на стыке ребер грудной клети – оно и жило, и полоскалось.

Сквозь смену измерений ей послышался и еще некоторый шепот. Как будто в тихом веянии ветра, в торжественной и в совершенной во всем - утренней прохладе:

- «Постепенно, та, что без видения спала, вздрогнула и встала»… - Этого своего шепота Илларион не слышал.

Он только глядел на спину, немного сливового отлива словно из воска. Он смотрел во все глаза на одни острые, строгие очертания узкой спины, от него продвигающейся в виноградные заросли, ближе к восточному краю неба. Но, когда Лора дерзко к нему развернулась одними плечами, он - на резь ее глаз в темноте , также тихо продолжил:

- Ну, верно Кассандра и с терракотовыми глазами. Зрачки рассекают даже глубокую зелень виноградных зарослей!
И Лора захохотала, перегибаясь меж веток, от гущи их зелени до самой прохлады земли.
- Ну, конечно, глупый, глупышка… Милый, забавный… - Захлебывалась она от смеха, с перерывами в голосе.
И метнулась в дом. А он вослед, вдогон, и босыми ступнями, их словно прокалывая в холодной росе, колючей, с замашкой на изморозь. По ходу выкрикивая ей в спину:
- Послушай. А без тебя роса – ух, колючая в изморозь. А потому, утверждаю. Когда бы и где ты ни встанешь рядом – мне будет тепло, солнечно и уютно. Как дома. Повсюду. Ну, как словно бы я вернулся к себе. Понимаешь, домой. А это значит – к тебе.

Пока они бежали, вереницею, семеня и мигая беленькими ступнями, и он говорил это, Лора смеялась, запрокидывая голову от безумно блаженного счастья, прикрывая и удерживая на лету одежды, готовые разнестись и распылиться в разные стороны. Но на последнем его утверждении, в промежутке от полуслова до точки, она, резко, пронизывающе вздрогнув, остановилась.
И так же резко она обернулась, очень серьезная. Она взяла его за плечи, сильно одернула на расстояние вытянутых рук. И твердо смотрела в глаза, минутами не мигая. Затем крепко-крепко прижалась, с какою то неудержимою силою, но, вместе с тем, с нежной и мягкою. А одновременно с тем, обхватила его тонкую длинную спину, и, словно пытаясь втиснуть в него всю свою нежность, и прижимая к лицу, и удерживала его, как ягненка руками. И после дерзко вдавила в него свою взбалмошную, и чуть всклокоченную голову, вдруг засеменив в словах, сбиваясь, но, не теряя главной и ясной мысли.

Она держала эту мысль в себе так, как держат плод матери, вынашивая ребенка. Потому Лора вслушивалась в себя, когда вжимала всю себя силою лба прямо ему в подреберье, в солнечное сплетенье. И она медленно выдохнула:

- Милый, милый, конечно, дома. Ты вернулся. Мы с тобой вместе - дома… Милый, ты слышишь?


*****

- Нежность моя, - пролепетал Илларион, опуская голову, и целуя ее в золотаво подернутую первыми светами остренькую макушку. - Нежность одна и есть ты.

Hosted by uCoz